Неточные совпадения
В косой вечерней тени кулей, наваленных на платформе, Вронский
в своем длинном пальто и надвинутой шляпе, с
руками в карманах, ходил, как
зверь в клетке, на двадцати шагах быстро поворачиваясь. Сергею Ивановичу, когда он подходил, показалось, что Вронский его видит, но притворяется невидящим. Сергею Ивановичу это было всё равно. Он стоял выше всяких личных счетов с Вронским.
Тогда, на площади Петровой,
Где дом
в углу вознесся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На
звере мраморном верхом,
Без шляпы,
руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений.
— Я? Я — по-дурацки говорю. Потому что ничего не держится
в душе… как
в безвоздушном пространстве. Говорю все, что
в голову придет, сам перед собой играю шута горохового, — раздраженно всхрапывал Безбедов; волосы его, высохнув, торчали дыбом, — он выпил вино, забыв чокнуться с Климом, и, держа
в руке пустой стакан, сказал, глядя
в него: — И боюсь, что на меня, вот — сейчас, откуда-то какой-то страх
зверем бросится.
В коляске, запряженной парой черных
зверей, ноги которых работали, точно рычаги фантастической машины, проехала Алина Телепнева, рядом с нею — Лютов, а напротив них, под спиною кучера, размахивал
рукою толстый человек, похожий на пожарного.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец,
в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на
руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не
в когтях у
зверя, а на лежанке, подле няни.
На камине и по углам везде разложены минералы, раковины, чучелы птиц,
зверей или змей, вероятно все «с острова Св. Маврикия».
В камине лежало множество сухих цветов, из породы иммортелей, как мне сказали. Они лежат, не изменяясь по многу лет: через десять лет так же сухи, ярки цветом и так же ничем не пахнут, как и несорванные. Мы спросили инбирного пива и констанского вина, произведения знаменитой Констанской горы. Пиво мальчик вылил все на барона Крюднера, а констанское вино так сладко, что из
рук вон.
Говорят, что опозорена будет блудница, сидящая на
звере и держащая
в руках своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и обнажат ее «гадкое» тело.
Из животных здесь держатся изюбр, дикая козуля, кабарга, кабан, тигр, росомаха, енотовидная собака, соболь и рысь. Последняя чаще всего встречается по реке Култухе. С 1904 года по Алчану стали производиться большие порубки и сплав леса. Это
в значительной степени разогнало
зверей, но все же и теперь еще казаки по старой памяти ходят на Алчан и никогда не возвращаются с пустыми
руками.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые
руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий
зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
Гольд стоял, протянув
руки к
зверю. Вдруг он опустился на колени, дважды поклонился
в землю и вполголоса что-то стал говорить на своем наречии. Мне почему-то стало жаль старика.
А. Т.
Зверев имел два трактира — один
в Гавриковом переулке «Хлебная биржа». Там заседали оптовики-миллионеры, державшие
в руках все хлебное дело, и там делались все крупные сделки за чайком. Это был самый тихий трактир. Даже голосов не слышно. Солидные купцы делают сделки с уха на ухо, разве иногда прозвучит...
В самый день праздника по обе стороны «каплицы» народ вытянулся по дороге несметною пестрою вереницей. Тому, кто посмотрел бы на это зрелище с вершины одного из холмов, окружавших местечко, могло бы показаться, что это гигантский
зверь растянулся по дороге около часовни и лежит тут неподвижно, по временам только пошевеливая матовою чешуей разных цветов. По обеим сторонам занятой народом дороги
в два ряда вытянулось целое полчище нищих, протягивавших
руки за подаянием.
Но, почти помимо их сознания, их чувственность — не воображение, а простая, здоровая, инстинктивная чувственность молодых игривых самцов — зажигалась от Нечаянных встреч их
рук с женскими
руками и от товарищеских услужливых объятий, когда приходилось помогать барышням входить
в лодку или выскакивать на берег, от нежного запаха девичьих одежд, разогретых солнцем, от женских кокетливо-испуганных криков на реке, от зрелища женских фигур, небрежно полулежащих с наивной нескромностью
в зеленой траве, вокруг самовара, от всех этих невинных вольностей, которые так обычны и неизбежны на пикниках, загородных прогулках и речных катаниях, когда
в человеке,
в бесконечной глубине его души, тайно пробуждается от беспечного соприкосновения с землей, травами, водой и солнцем древний, прекрасный, свободный, но обезображенный и напуганный людьми
зверь.
«Пусть-де меня растерзают
звери лютые, чем попасться мне
в руки разбойничьи, поганые и доживать свой век
в плену, во неволе».
В та поры, не мешкая ни минуточки, пошла она во зеленый сад дожидатися часу урочного, и когда пришли сумерки серые, опустилося за лес солнышко красное, проговорила она: «Покажись мне, мой верный друг!» И показался ей издали
зверь лесной, чудо морское: он прошел только поперек дороги и пропал
в частых кустах, и не взвидела света молода дочь купецкая, красавица писаная, всплеснула
руками белыми, закричала источным голосом и упала на дорогу без памяти.
— Вот так, да! — воскликнул Рыбин, стукнув пальцами по столу. — Они и бога подменили нам, они все, что у них
в руках, против нас направляют! Ты помни, мать, бог создал человека по образу и подобию своему, — значит, он подобен человеку, если человек ему подобен! А мы — не богу подобны, но диким
зверям.
В церкви нам пугало показывают… Переменить бога надо, мать, очистить его!
В ложь и
в клевету одели его, исказили лицо ему, чтобы души нам убить!..
— Ну, слава богу! кажется, все обстоит по-старому! — продолжал он, весело потирая
руки, — Немврод
в движении, — стало быть, хищные
звери не оставили проказ своих… Ну, а признайтесь, вы, верно, на ловлю собрались?
В эти доли секунды Александров каким-то инстинктивным, летучим глазомером оценивает положение: на предпоследней или последней ступени «
зверь» перегонит Жданова. «Ах, если только хоть чуть-чуть нагнать этого долговязого, хоть коснуться
рукой и сбить
в сторону! Жданов тогда выскочит». Вопрос не
в личной победе, а
в поддержании чести четвертой роты.
Зверев, усмехнувшись и проговорив,
в свою очередь, уже начальническим тоном: «благодарю!», протянул Миропе Дмитриевне свою
руку,
в которую она хлопнула своей ручкой, и эту ручку майор поцеловал с чувством, а Миропа Дмитриевна тоже с чувством поцеловала его, но не
в голову, а второпях
в щеку, и потом они снова занялись вишневкой, каковой майор выпил бокальчиков пять, а Миропа Дмитриевна два.
Несмотря ни на какие клейма, кандалы и ненавистные пали острога, заслоняющие ему божий мир и огораживающие его, как
зверя в клетке, — он может достать вина, то есть страшно запрещенное наслаждение, попользоваться клубничкой, даже иногда (хоть и не всегда) подкупить своих ближайших начальников, инвалидов и даже унтер-офицера, которые сквозь пальцы будут смотреть на то, что он нарушает закон и дисциплину; даже может, сверх торгу, еще покуражиться над ними, а покуражиться арестант ужасно любит, то есть представиться пред товарищами и уверить даже себя хоть на время, что у него воли и власти несравненно больше, чем кажется, — одним словом, может накутить, набуянить, разобидеть кого-нибудь
в прах и доказать ему, что он все это может, что все это
в «наших
руках», то есть уверить себя
в том, о чем бедняку и помыслить невозможно.
Вот высунулась из окна волосатая башка лодочника Ферманова, угрюмого пьяницы; он смотрит на солнце крошечными щелками заплывших глаз и хрюкает, точно кабан. Выбежал на двор дед, обеими
руками приглаживая рыженькие волосенки, — спешит
в баню обливаться холодной водой. Болтливая кухарка домохозяина, остроносая, густо обрызганная веснушками, похожа на кукушку, сам хозяин — на старого, ожиревшего голубя, и все люди напоминают птиц, животных,
зверей.
Да и тот человек,
в руках которого находится власть, нынче еще сносный, завтра может сделаться
зверем, или на его место может стать сумасшедший или полусумасшедший его наследник, как баварский король или Павел.
— Сгниёте вы
в грязи, пока,
в носах ковыряя, душу искать станете, не нажили ещё вы её: непосеянного — не сожнёшь! Занимаетесь розысками души, а чуть что — друг друга за горло, и жизнь с вами опасна, как среди
зверей. Человек же
в пренебрежении и один на земле, как на болотной кочке, а вокруг трясина да лесная тьма. Каждый один, все потеряны, всюду тревога и безместное брожение по всей земле. Себя бы допрежде нашли, друг другу подали бы
руки крепко и неразрывно…
— Друг мой, успокойся! — сказала умирающая от избытка жизни Негрова, но Дмитрий Яковлевич давно уже сбежал с лестницы; сойдя
в сад, он пустился бежать по липовой аллее, вышел вон из сада, прошел село и упал на дороге, лишенный сил, близкий к удару. Тут только вспомнил он, что письмо осталось
в руках Глафиры Львовны. Что делать? — Он рвал свои волосы, как рассерженный
зверь, и катался по траве.
С раннего утра передняя была полна аристократами Белого Поля; староста стоял впереди
в синем кафтане и держал на огромном блюде страшной величины кулич, за которым он посылал десятского
в уездный город; кулич этот издавал запах конопляного масла, готовый остановить всякое дерзновенное покушение на целость его; около него, по бортику блюда, лежали апельсины и куриные яйца; между красивыми и величавыми головами наших бородачей один только земский отличался костюмом и видом: он не только был обрит, но и порезан
в нескольких местах, оттого что
рука его (не знаю, от многого ли письма или оттого, что он никогда не встречал прелестное сельское утро не выпивши, на мирской счет,
в питейном доме кружечки сивухи) имела престранное обыкновение трястись, что ему значительно мешало отчетливо нюхать табак и бриться; на нем был длинный синий сюртук и плисовые панталоны
в сапоги, то есть он напоминал собою известного
зверя в Австралии, орниторинха,
в котором преотвратительно соединены
зверь, птица и амфибий.
Пепко ломал
руки и бегал по комнате, как
зверь,
в первый раз попавшийся
в клетку. Мне было и досадно за легкомыслие Пепки, и обидно за него, и жаль несчастной девушки с испуганными глазами.
«А все золото поднимает… — подумал невольно Брагин, щупая лежавшую за пазухой жилку. — Вуколу-то Логинычу красная цена расколотый грош, да и того напросишься, а вон какую хоромину наладил! Кабы этакое богачество да к настоящим
рукам… Сказывают,
в одно нонешнее лето заробил он на золоте-то тысяч семьдесят… Вот лошадь-то какая —
зверь зверем».
Подали самовар. Юлия Сергеевна, очень бледная, усталая, с беспомощным видом, вышла
в столовую, заварила чай — это было на ее обязанности — и налила отцу стакан. Сергей Борисыч,
в своем длинном сюртуке ниже колен, красный, не причесанный, заложив
руки в карманы, ходил по столовой, не из угла
в угол, а как придется, точно
зверь в клетке. Остановится у стола, отопьет из стакана с аппетитом и опять ходит, и о чем-то все думает.
Почему
звери и люди — которые часто злее злейших
зверей — не тронули тебя, ведь ты шла, даже не имея оружия, единственного друга беззащитных, который не изменяет им, доколе у них есть сила
в руках?
— С ружьём-то? — горячо воскликнул Илья. — Да я, когда большой вырасту, я
зверей не побоюся!.. Я их
руками душить стану!.. Я и теперь уж никого не боюсь! Здесь — житьё тугое! Я хоть и маленький, а вижу! Здесь больнее дерутся, чем
в деревне! Кузнец как треснет по башке, так там аж гудит весь день после того!..
Князь задыхался от ярости. Перед крыльцом и на конюшне наказывали гонцов и других людей, виновных
в упуске из
рук дерзкого янки, а князь, как дикий
зверь, с пеною у рта и красными глазами метался по своему кабинету. Он рвал на себе волосы, швырял и ломал вещи, ругался страшными словами.
Целый рой привидений встает перед часовым: и жид-знахарь с землистыми
руками и зелеными глазами оскаливает белые, длинные, как у старого кабана, клыки, и фигура расстрелянного солдатика
в белом саване лезет из-под земли, и какие-то
звери с лицами взводного офицера Копьева.
Как дикой
зверь впиваюсь я
в беззащитную мою клячу; казацкая плеть превращается
в руке моей
в барабанную палку, удары сыпятся как дождь; мой аргамак чувствует наконец необходимость пуститься
в галоп, подымается на задние ноги, хочет сделать скачок, спотыкается, падает — и преспокойно располагается, лежа одним боком на правой моей ноге, отдохнуть от тяжких трудов своих.
— Попа-то Мирона не скоро возьмешь, — смеялся Арефа. — Он сам кого бы не освежевал. Вон какой он проворнящий поп… Как-то по зиме он вез на своей кобыле бревно из монастырского лесу, ну, кобыла и завязла
в снегу, а поп Мирон вместе с бревном ее выволок. Этакого-то
зверя не скоро возьмешь. Да и Герасим с ним тоже охулки на
руку не положит, даром што иноческий чин хочет принять. Два медведя, одним словом.
Я наконец справился с тяжелой овчиной, выпростал
руки, поднялся. Ни сзади, ни с боков не было черных
зверей. Мело очень редко и прилично, и
в редкой пелене мерцал очаровательнейший глаз, который я бы узнал из тысячи, который узнаю и теперь, — мерцал фонарь моей больницы. Темное громоздилось сзади него. «Куда красивее дворца…» — помыслил я и вдруг
в экстазе еще два раза выпустил пули из браунинга назад, туда, где пропали волки.
С дубинкой или палкой
в руке охотник, всегда один, преследует
зверя иногда по нескольку верст; задыхаясь от усталости, обливаясь потом, он нередко бросает шапку, рукавицы, тулуп и
в одной рубахе, несмотря на сильный мороз, не отстает от волка и не дает ему вздохнуть; он старается загнать
зверя в лес, потому что там он задевает капканом за пеньки и деревья и иногда так завязнете них, что не может пошевельнуться с места; тогда охотник уже смело бросается на свою добычу и несколькими ударами по голове убивает волка.
Господи! Что тут произошло! Точно дикий
зверь, который до тех пор лишь изредка ворчал и шевелился
в нас, вдруг сорвался с цепи и встал на дыбы, во всей безобразной красе своего взъерошенного загривка. Казалось, все втайне ожидали «скандала», как естественной принадлежности и разрешения пира, и так и ринулись все, так и подхватили… Тарелки, стаканы зазвенели, покатились, стулья опрокинулись, поднялся пронзительный крик,
руки замахали по воздуху, фалды взвились, и завязалась драка!
Сергей сел на хозяина, придавил обе его
руки коленами и хотел перехватить под
руками Катерины Львовны за горло, но
в это же мгновение сам отчаянно вскрикнул. При виде своего обидчика кровавая месть приподняла
в Зиновии Борисыче все последние его силы: он страшно рванулся, выдернул из-под Сергеевых колен свои придавленные
руки и, вцепившись ими
в черные кудри Сергея, как
зверь закусил зубами его горло. Но это было ненадолго: Зиновий Борисыч тотчас же тяжело застонал и уронил голову.
— Самая, братику, обыкновенная история, которую и рассказывать не стоит, — заговорил, махнув
рукой, Мухоедов, — ведь я тогда кончил
в Казани кандидатом естественных наук, даже золотую медаль получил вон за того
зверя.
Тетерев. Людей очень удобно делить на дураков и мерзавцев. Мерзавцев — тьмы! Они живут, брат, умом звериным, они верят только
в правду силы… не моей силы, не этой вот, заключенной
в груди и
руке моей, а
в силу хитрости… Хитрость — ум
зверя.
— Не про то речь! — кричит он и машет
руками, как доброволец на пожаре. — Не о царях говори, а о народе! Народ — главное! Суемудрствует, страха
в нём нет!
Зверь он, церковь укрощать его должна — вот её дело!
Храпон отвел Сганареля и заключил его под арест по этому же самому способу, но сам вернулся домой очень расстроенный и опечаленный. На свое несчастие, он рассказал своей сестре, как
зверь шел с ним «ласково» и как он, провалившись сквозь хворост
в яму, сел там на днище и, сложив передние лапы, как
руки, застонал, точно заплакал.
А старуха сидела молча, сгорбившись, и о чем-то думала; Фекла качала люльку… Видимо, сознавая себя страшным и довольный этим, Кирьяк схватил Марью за
руку, потащил ее к двери и зарычал
зверем, чтобы казаться еще страшнее, но
в это время вдруг увидел гостей и остановился.
Впрочем, здесь принято во внимание все, даже и невероятное: если бы
в толпе прорвался ожесточенный разъярившийся
зверь и она
в отчаянии стала бы кидаться на явную опасность, если бы выстрелы сквозь решетку не оказали действия и
зверь грозил бы сломать свою железную клетку, — тогда
в руках командира оставалось бы еще одно могучее средство. Ему стоило только крикнуть
в машинное отделение несколько слов...
И точно я с этого взгляду от сна какого прокинулся. Отвел глаза, подымаю топор… А самому страшно: сердце закипает. Посмотрел я на Безрукого, дрогнул он… Понял. Посмотрел я
в другой раз: глаза у него зеленые, так и бегают. Поднялась у меня
рука, размахнулся… состонать не успел старик, повалился мне
в ноги, а я его, братец, мертвого… ногами… Сам
зверем стал, прости меня, господи боже!..
Софья Михайловна. Ха-ха-ха! И тут уж есть! (Быстро поворачиваясь к Аматурову.) Человек ты или
зверь? Ты исключенье из людей! Чудовище какое-то!.. Что же это такое, господи?!. (Поднимает
в ужасе
руки.)
Я любил натуральную историю с детских лет; книжка на русском языке (которой названия не помню) с лубочными изображеньями
зверей, птиц, рыб, попавшаяся мне
в руки еще
в гимназии, с благоговеньем, от доски до доски, была выучена мною наизусть.
Так, вероятно,
в далекие, глухие времена, когда были пророки, когда меньше было мыслей и слов и молод был сам грозный закон, за смерть платящий смертью, и
звери дружили с человеком, и молния протягивала ему
руку — так
в те далекие и странные времена становился доступен смертям преступивший: его жалила пчела, и бодал остророгий бык, и камень ждал часа падения своего, чтобы раздробить непокрытую голову; и болезнь терзала его на виду у людей, как шакал терзает падаль; и все стрелы, ломая свой полет, искали черного сердца и опущенных глаз; и реки меняли свое течение, подмывая песок у ног его, и сам владыка-океан бросал на землю свои косматые валы и ревом своим гнал его
в пустыню.
После обычного воскресного завтрака: “красного
зверя”, как мы его, не зная, называем, и ревенного компота, — моем, по отдельному звонку (звонят для нас одних),
в пустом дортуаре
руки. А небо, проплакавшись, чудное!
— Сейчас начнется блестящее представление: укрощение львов и кормление диких
зверей. Пожертвуйте, господа, кто что может,
в пользу служащих зверинца. И
в это время свободной
рукой он зазвонил
в колокольчик, возвещающий начало представления. Десять евреев-музыкантов грянули веселый марш.